Хотела я вывесить пару-тройку фото с моими рукоделиями и решила черкнуть несколько слов объяснений что к чему, но как понесло меня к истокам моего творческого пути, что получилась для начала часть первая
Мой путь к творчеству начался с ранних лет, в детском саду. Путь этот был тернист и тяжёл, но, как известно, именно в такой кузне страданий, как детский садик, и рождаются будущие творческие личности. Да, мой первый детский садик я вспоминаю с содроганием. Свой первый день в нем я провела в рыданиях и всхлипываниях, впрочем, и второй и третий и четвертый и пятый дни я провела так же, пока не наступила суббота с воскресеньем. Плакала я без передыху от раннего подъема в семь часов утра и оттого, что мне приходилось расставаться с мамой до вечера и проводить свое счастливое беззаботное время с воспитательницами и детьми. Пребывание в саду резко контрастировало с моим домашним бытиём.
Садик я возненавидела за высокие темные потолки в неуютной огромной спальне, за высокие кровати с железными спинками, за музыкальный зал со зловещим пианино и за зеркала во всю стену; за медицинский кабинет, который вообще был без окон, с часто мигающей лампой дневного света; в унисон с ней начинало припадочно колотиться моё через чур впечатлительное сердце.
Особой моей неприязнью награждалось детсадовское меню. Для такого гурмана, как я, давиться утром рисовой молочной кашей с запахом подгорелого молока было опасно для жизни. Помимо стандартного набора быстро стынущих каш к завтраку иногда подавали несъедобный салат. Ингредиенты этого салата сами по себе были очень даже вкусны, но вместе образовывали нечто не перевариваемое. Судите сами, в тарелочке лежала подсахаренная мелко изрубленная белокочанная капуста с натертыми яблоками и морковью. Получить удовольствие от такой еды для меня было невозможным, а вот отвращения было сверх меры. Дома мама всегда готовила капустный салат с укропом, зеленым луком и помидорами, заправляя черным перцем, уксусом, солью и подсолнечным маслом; морковь у меня ассоциировалась с острым хе; а яблоки я потребляла отдельно. В детсаду же мне приходилось давиться всем этим в сладком приторном перемешанном виде.
Воспитательницы зорко следили, чтобы все ели с аппетитом и всё, что было положено в тарелку. И я, роняя крокодиловые слезы в сладкую капусту с яблоками, добавляя таким образом солоноватость этому блюду, запихивалазапихивалазапихивала в себя этот ненавистный салат. Делала я это для того, чтобы не загреметь в медкабинет, ибо, если ты не кушаешь, то вовсе не потому, что невкусно, а только потому, что больной. Всё это напоследок предстояло запить какао или сладким чаем с молоком. Обилие приторности мутило. И никого не волновало, что я пью чай без сахара, а если с сахаром, то обязательно с лимоном, молоку же в чае делать вообще нечего.
На обед подавали пресный борщ, а воспитательницам было невдомёк, что я не кушаю борщ без аджики или корочки хлебца натёртой чесноком. Но с первым блюдом справиться было намного легче, потому что я выхлебывала ложкой жижу и быстро ставила в гущу тарелку со вторым блюдом. Обычно это были макароны с оранжевым подливом и хлебно-мясная приплюснутая колета, либо тефтеля, до отказа напичканная рисом. Бывало, но крайне редко, в тарелку залетала курочка, но в основном это были костлявые кусочки, такие как крылышко, ободранные ребрышки, хрупкая шейка или хребет с необрезанной куриной жопкой, но я то доподлинно знала, что у курицы есть ляшечки и белое сочное мясо на груди. Обед с жадностью запивался жидким компотом из сухофруктов. Это был единственный напиток, который был приятен мне.
В полдник на стол ставились пряники или сладкие булочки. В стаканы разливалось противно теплое молоко. Это было еще одно непосильное для меня испытание. Когда подавался кисловатый фруктовый кефир - то был для меня праздник и я выпивала его до дна, удивляя воспитательниц.
Ужинала я в саду редко, потому что к половине шестого вызволить меня из детсада спешила мама. Если же мне доводилось задержаться и отужинать, то обычно подавался сухой плов или перловая каша с котлетой. И чай, чай с сахаром и молоком или какао.
От такого питания и от недостатка солнечного света, ибо окна нашей группы смотрели на северо-запад, я начинала вытягиваться вверх. Однако, голода, как такового, я не ощущала, потому что его перекрывали другие негативные ощущения: уныние, напряжение и страх. В детский сад на несколько месяцев приезжали практиковаться и учиться стоматологи. Ведь нет ничего лучше живого подопытного материала. Ведь, в конце концов, молочные зубы скоро и так выпадут, а пока они на месте, их можно рассверлить, вложить мышьяк, затем замазать цементом, то бишь пломбой, а потом просто вырвать.
Утром после отвратительного завтрака я впадала в оцепенение от ожидания нелюдей в белых халатах. Ждать приходилось не долго. Проносило меня от вызова очень редко. Детских зубов на всех не хватало. Сначала две недели практиковалась первая пятерка дантистов, потом вторая и далее и далее и далее. Дыры в зубах становились всё глубже, цемента и песка во в рту всё больше, а нервы расшатались быстрее молочных зубов. Через месяц бесконечных жалоб на испытываемые мною мучения мама моя наконец-то догадалась, что это не лечение и профилактика кариеса, а подлая практика на детях. Мамы должны защищать своих детей. И вот когда в очередной раз очередной практиканткой была произнесена моя фамилия наряду с другими обреченными, воспитательница дала отбой по поводу меня. Я ликовала и одновременно сожалела по поводу того, что слишком поздно были прекращены противозаконные действия по отношению к моей личности, в то время еще не способной постоять за себя.
Еще мне были крайне неприятны занятия музыкой. Я, самая высокая по росту, была первой в шеренге, которая входила в музыкальный зал. Мы рассаживались по стульчикам. Самый первый стул стоял впритык к пианино. Я оказывалась прижатой к этому музыкальному инструменту. Одно мое плечо упиралось в пианино, а другое в плечо толстого белобрысого голосистого мальчика. Как я не пыталась подвинуть шеренгу чуть-чуть подальше от себя, у меня ничего не выходило, как я не пыталась оттолкнуть от себя этого нахального мальчика - всё было без толку, и он снова прижимался ко мне, а о том, чтобы сдвинуть пианино и речи не было, потому что оно упиралось в стену. Музработница, Жанна Степановна, ударяла по клавишам и в меня врывалась музыка. Пианино бахало, ухало и тренькало. Помимо слухового восприятия я ощущала музыку еще и телом. Моё предплечье вибрировало от соприкосновения с боком ревущего пианино. Уши закладывало. Кажется, тогда я чуток оглохла и разучилась воспринимать слишком громкую музыку. Мы пели песни, пели долго. У Жанны Степановны был хороший слух, и однажды она уловила, кто так безбожно фальшивит. Она прекратила музицировать, заглянула за бок своего заткнувшегося пианино, пригласила меня встать и подойти к ней совсем близко. Женщина с металлом в голосе предложила мне пропеть всё заново и заиграла мелодию. Я запела, музыка резко оборвалась. Музработница с воспитательницей стали качать головами, охать да ахать, говорить про какого-то медведя, что не пощадил меня и отдавил мне сразу два уха.
Жанной Степановной было произведено пять попыток научить попадать меня в ноты. С каждым разом меня заносило не в ту степь не только от оригинала, но и от того, что я сама только что пропевала. На шестой раз Жанна Степановна опозорилась и наглядно показала, что она не педагог по своей сути, с рукоприкладством и визгом направив меня в хвост испуганной шеренги. С этого занятия Жанна Степановна стала держать меня на расстоянии. Сидеть в самом конце, вдали от пианино для меня было превеликой радостью, потому что музыку я уже улавливала, а не подвергалась ее обвалу на свое восприятие.
Ничто меня не радовало в этом детсаду, кроме живого уголка. Там стоял аквариум, где прятались среди камней рыбки, и росли пузатые кактусы. Там меня иногда покидала печаль и тоска.
Года полтора я промучилась в этом саду. Мама обещала перевести меня в другой садик. И вот однажды, когда наступила весна и стали таять залежи снега, я узнала, что очень скоро покину эту унылую богадельню. Теперь каждое утро я вскакивала с чувством радости и скорого освобождения из этого неуютного детсадовского каземата. Я мысленно торопила время. Мама утешала меня, что новый садик вот-вот откроется, и я попаду в группу, где воспитательницей будет моя тетя.
В нелюбимом детсаду к моему уходу произошли кое-какие перемены: уехали практиканты-дантисты, на завтрак перестали давать сладкий капустный салат с кислыми яблоками (видимо запасы к весне иссякли), воспитательницы уже не так зорко следили за трапезой, а Жанна Степановна надолго заболела!!! В моем унынии стали появляться всплески приятного веселья.
Однажды воспитательница раздала цветные карандаши, белые листы бумаги и предложила нарисовать что-нибудь сказочное. Я долго крутилась и заглядывала, кто из детей что рисует. Одна девочка стала изображать кота в сапогах, другая Чиполлино, а мальчики рисовали в основном Буратино. Я прикрыла глаза, и тут меня посетил творческий кураж от видения. Я схватила карандаш и стала малевать. Чем больше я рисовала, тем всё громче хихикала и давилась от смеха. Сидящий рядом со мной мальчик заглянул в моё полотно и удивился:
-Ой, наша воспитательница!
Не знаю, была ли наша воспитательница похожа на ту кикимору, что нарисовала я, но сходство в одежде было сильным: платье салатного цвета с рукавами- фонариками и поясок с желтой пряжкой. Чуть поодаль я нарисовала Жанну Степановну в том одеянии, в котором она обычно давала нам уроки музыки. Жанна Степановна сидела перед пианино, которое больше смахивало в моем рисовании на мангал. Затем, то там, то сям я нарисовала деток и принялась за изображение самого главного: поверх всего детсада должна была пролететь баба яга в ступе.
Бабу ягу я прорисовывала очень долго и тщательно. Под глаз старой карги синим карандашом я поставила фингал. Баба яга с метлой в ступе кружила над человеками. В моей картине явно чего-то не доставало, может быть пару штрихов. Я призадумалась. Каждый художник должен быть этичен, но как же протест??? Как же мне выразить свой гнев, свой протест против этого детсада, где я всё время чего-то боялась: то плохо петь, то угловато танцевать, то мало кушать, то не спать в тихий час, то не пить чай с молоком, то.можно продолжать до бесконечности! И я поняла, что баба яга должна просто справить маленькую нужду. Несколько штрихов и вот он - протест! Но этого мне показалось малым за мои непосильные страдания, и я нарисовала еще и большую нужду на головы тех, кто держал меня в страхе почти два года!
Обессиленная творческим экстазом, я отвалилась на спинку стульчика. Воспитательница стала собирать рисунки. Моя картина привлекла её внимание и вызвала некоторый ступор. Воспитательница стала задумчивой. При размещении детских рисунков для выбора самого лучшего, мой шедевр попал в дальний угол большого стола. В центре же красовались длинноносые Буратино, коты в сапогах и кощеи с мальвинами . Дети ходили и смотрели кто что нарисовал. Мой рисунок лежал с краю, в нижнем левом углу, ближе всего к юным зрителям. Я, гордая до неприличия, стояла рядом и плача от смеха объясняла суть картины всем любопытствующим. К сожалению, продолжалось это недолго. Воспитательница изъяла рисунок с конкурса, тщательно смяла его и попросила меня отнести его в мусорную корзину, что стояла в самом темном углу и там же остаться до обеда. Это было самое приятное стояние в углу, а последующий обед был самым долгожданным и на удивление вкусным. Вдобавок к художественному дару у меня появился ещё и аппетит!
Через несколько дней я шла с мамой уже мимо этого ненавистного садика в другой сад. Новый садик был далековато и приходилось даже ехать на забитых битком автобусах четыре остановки, но это стоило того, чтобы сбросить с себя подавленность, напряжение, страх и открыть в себе новые таланты.
Подписаться на:
Комментарии к сообщению (Atom)
Комментариев нет:
Отправить комментарий