Вступление.

Прощальный полет в пропасть или восемь минут.

Начато почти 2 года назад.

Когда мы смотрим на солнце, то видим его таким, каким оно было восемь минут назад. Поэтому люди еще не знают, что уже изрядно остывшая, красная звезда взорвалась, оставив лишь сосущую пустоту черной дыры, хотя свет все еще летит в разные концы галактики, как последнее прикосновение умирающего человека.

Смешно видеть, как один ничтожный миг, пара слов и холодный взгляд меняют жизнь. Нет. Конечно, не так. Просто ты идешь, идешь, идешь. Так уверенно, смеясь и никогда не сомневаясь в следующем шаге. А когда нога проваливается в пропасть, понимаешь: "Вот оно что! Вот почему все так странно смотрели на меня. Я просто не туда шла. И никто не предупредил, даже не подал знака".

И потому сначала чувствуешь обиду, злобу, ненависть ко всем, а к себе уж особенно. Потом приходит безразличие. Вскоре желание спрыгнуть вниз с многоэтажки. И только через некоторое время ты собираешь мусор, оставшийся от прошлой жизни, встаешь с утра пораньше и начинаешь строить все заново.

Я считаю свою жизнь октавами. Безумная идея. Как-то на уроке наш учитель физики сказал, что когда взорвется Солнце, на Земле об этом не будут знать еще 8 минут. Теперь меня преследует эта цифра. У меня даже на часах специальный циферблат. Каждые 8 минут отмечены красной полоской. Мне это не сильно мешает узнавать время. Ведь обычные часы есть у каждого человека. А зачем мне то, что есть у каждого человека?

Зато каждый раз, когда стрелка подходит к очередной отметке, я задерживаю дыхание, боюсь моргнуть, сердце замирает, и я проваливаюсь в сосущую пустоту черной дыры. Но вот начинается новая жизненная октава, ровно восемь минут, когда можно радоваться и ни о чем не жалеть.

Но это все не то. У меня еще, как минимум, 6 минут в запасе, чтобы рассказать обо всем. Знаете, я хожу к психиатру. Но вы же не считаете меня чокнутой? У каждого свой сбой системы в голове, ведь так? Но самое худшее, что предал меня мой самый любимый человек. Человек, которому я доверяла. Я вам скажу все, что было. Хоть и случилось это 7459 октав назад, но каждое слово четко врезалось в мою память, оставив еще не затянувшиеся раны. Все это случилось после того, как я рассказала единственному человеку, которому могла верить, о своей безумной идее и самом большом страхе. А он оказался лицемером и эгоистом. Он испугался якобы за меня, но слишком явно за себя. Но ему было мало просто убежать от меня, отпилив якорь вечной любви.

Вы считаете меня безумной? НЕТ. Это он был безумен. Он сходил с ума от страха. Каждая мелочь поднимала в нем волну ужаса. Но я всегда старалась этого не видеть.

Он пришел к моим родителям и описал все в самых черных красках. "Мидори серьезно больна, - говорил он и трясся от ужаса, захватывавшего власть над его умом и телом. - Ей нужно лечение. Лучше всего в закрытой клинике подальше от людей. Ее болезнь может навредить всем. Без должного ухода и сама Мидори завянет, исчахнет. И вы будете ее убийцами". Кровь леденела от таких слов. Полный бред, чушь! Но он умел убеждать, придумывать небылицы, чтобы спасти себе жизнь от любой вероятной опасности. "А вдруг Мидори решит, что когда взорвется солнце, мы будем умирать долго и мучительно, и она захочет помочь своим близким. И станет преступницей, убийцей. Не из злого умысла, но из-за болезни своей," - убеждал он моих родителей.

И, надо отдать ему должное, убедил.

Новая октава.

Тяжело привыкнуть, что приходится с кем-то делиться своей идеей о восьми минутах. И дело даже не в том, что меня не понимают. Хуже. Меня считают больной, несостоятельной что-то делать или решать. И даже еще хуже. Меня убедили в том, что я неполноценна, что на мне клеймо сумасшествия. И вообще жизнь кончается где-то здесь, рядом. И все происходящее лишь прощальный полет в пропасть.

Родители меня навещают редко. Особенно мать, которая после того, как упекла меня в психушку, по уговорам моего же бывшего парня, решила настойчиво делать вид, что меня никогда и не было. Она удочерила из приюта девушку моего возраста и заботилась о ней. Заботилась так, как никогда не заботилась обо мне.

Однажды со мной в очередной раз работал доктор. Он всегда заходит ко мне где-то на пол часа между уколами и приемом таблеток. Я поглядывала на свою руку, где раньше были часы. Их у меня отобрали, потому мне сейчас постоянно было темно и пусто. Голова постоянно кружилась, и я не представляла, где я, что я, жива ли, мертва ли. И, похоже, доктор был рад моему состоянию. "Вы считаете это упадком, - не раз говорил он мне, - но я-то вижу, что это первый шаг к выздоровлению".

Тогда я слабо улыбалась и смотрела на картины, развешанные по бежевым стенам и плотные зеленые шторы. Доктор все говорил, говорил. Что-то спрашивал, но я реагировала слабо.

Не знаю, успела ли в тот раз наступить новая октава. Да, я вообще давно потеряла счет времени. Все случилось так внезапно. Погас свет. Погас так, как это бывает, когда что-то не просто лопается, а взрывается. "Все. А я ничего не успела," - только и пронеслось в голове.

"Мидори, наконец-то ты очнулась", - нараспев произнес доктор, будто специально пропевая букву "о". Было темно, темно и душно. Голова болела. Наверное, я ей сильно ударилась, когда падала. Падала куда-то. У меня нет сил вспомнить, что я тогда чувствовала, потому что я еще долгое время ощущала лишь обреченную усталость.

Ничего не кончилось. Ничего не случилось. Просто отключили свет. Банально и не без доли сарказма. Просто все, что я помню про ту неделю, - я перестала считать октавы и стала действительно больным человеком, каким меня считали все вокруг.

"Идешь на поправку, девочка моя," - щебетал доктор и потирал руками, когда я при нем признавала необоснованность теории о восьми минутах в наше время. Я говорила долго и с жаром, как это полагалось. Я вообще стала делать только то, что полагалось. Но домой меня не отпустили. И, наверное, даже не потому, что не были уверенны в моем здоровье. Видел бог, и доктору, и мед. персоналу ничуть не хотелось возиться ни со мной, ни с кем-либо еще. Скорее всего, лечение затянулось, потому что мне было еще семнадцать лет. А это значило, что мне пришлось бы вернуться домой, где меня никто не ждал. Там была благополучная семья. Да, я и не питала никаких надежд по поводу своего возвращения и радушного приема. А вот в восемнадцать я уже не имела никаких прав буквально ни на что, будто оторванный росток. Попробуй, приживись!

Но мой отец все еще платил приличные деньги и даже иногда приходил. Это меня ни капельки не задевало. Ни с отцом, ни с матерью я не была близка. Где-то с четырнадцати лет я жила в своей комнате и приходила домой только чтобы поспать и иногда поесть. Ни мной, ни моим воспитанием никто не занимался.

В общем, моя дальнейшая жизнь в психушке разительно изменилась. Меня перевели в общую палату и разрешили гулять на территории больницы. Сначала я игнорировала все эти возможности, но после одного из сеансов с доктором поняла, что не использовать такую возможность, по крайней мере, скучно.

- Знаешь, Мидори, я хочу понять, что твориться у тебя в голове, - как-то сказал доктор.

- Демократия, - ответила я.

Доктор задумался.

А я пока осваивала новое времяисчисление. Обычное, повседневное, понятное. Но, впрочем, мне не было разницы. Провела я здесь уже почти полгода. За окном стояла терпкая осень. Знаете, на что это было похоже? На бокал душистого коньяка, а где-то на стеклянной кромке висел кусочек лимона, который притворялся солнцем.

- Тебе не кажется, что ты понимаешь себя лучше, чем я? - вдруг неспешно спросил доктор.

Я могла только улыбнуться в ответ. Может у него комплекс неполноценности развивается на фоне того, что он не справляется с работой?

- Нет, - соврала я, - это все лишь резкие догадки. Если бы я разбиралась в себе, то меня бы точно отправили домой. Разве не так?

- Нет, что ты. - поспешил ответить мне доктор.

Видно было, что его задел мой тон, но он продолжал:

- Человек может понимать свою проблему, но справится с ней самостоятельно не так то уж и легко. Можно приспособиться к чему-то, но это породит новые проблемы в нездоровой душе.

Я так и не смогла ответить. И всю ночь не спала. Во мне копошились странные мысли, сомнения и варианты. Я даже толком не могла понять, откуда это все: план побега, план убийства, план самосовершенствования. Точно я понимала только одно: это все бред, невозможное, невероятное. Не хватит сил! И я просто не смогу совершить ничего подобного. Да, и захочу ли? Впрочем, это был не единственный вечер, когда меня терзали беспощадные, будто чужие, идеи, но именно тогда я впервые заговорила с соседкой по палате.

Честно говоря, я думала, что все уже давно спят, и тихонько проскользнула на балкон. Было все еще тепло, потому что земля еще не остыла. В моей голове еще раз проскользнуло сравнение с бокалом коньяка, который подогревают в руке перед тем, как выпить. На балконе стояла пепельница и лежала только начатая пачка отвратительных сигарет "Winston". Я фыркнула, но затем смирилась и закурила. Курилось отвратительно, думалось и того хуже. Было ощущение, что на языке остается неприятная сажа и с каждой затяжкой ее становится все больше и больше.

- Не спиться, - вдруг послышалось сзади.

Я даже немного вздрогнула от неожиданности. Девушка вышла из комнаты очень тихо.

- Да как-то вот, - только и смогла ответить я.

- Меня Рейко зовут, - уже более смело сказала девушка.

Я внимательно оглядела ее. На вид ей было лет пятнадцать, она была почти на голову ниже меня и рождала множество странных ассоциаций в моей нездоровой голове.

Я почему-то подумала, что ей бы в самый раз прикрепить к голове белые кошачьи ушки, надеть что-то облегающее и пришить хвостик. Наверное, взгляд мой стал плотоядным. Я это поняла по тому, что щеки Рей густо покраснели.

- А ты ничего. Красивая, - сказала я, осматривая ее лицо. У нее были красивые голубые глаза, светло-каштановые волосы до плеч, немного курносый носик и пухлые губы.

От такого внимания Рейко покраснела еще больше. Я улыбнулась и решила перевести разговор на другую тему.

- Ты здесь как оказалась-то? Из-за чего?

- Вроде бы социофобия, - с улыбкой ответила Рей. - Знаешь, чем больше здесь лечишься, тем меньше понимаешь, чем ты болеешь.

- Дааа. Странно, - выдавила я из себя. Но почему-то перспектива остаться здесь на всю жизнь меня не сильно пугала. А что мне теперь было делать за оградой дурдома? По крайней мере, пока мне и здесь было хорошо.

- А ты чем занимаешься? - спросила меня Рей, чтобы поддержать разговор.

- Я. пишу, - вдруг вспомнилось мне.

- А что пишешь?

- Ну, рассказы, повести пытаюсь написать, - ответила я. - Слушай, Рей, а тут вроде бы все спокойные. Мне казалось, что психушка должна быть более странным местом.

- Всех буйных держат в правом крыле, - объясняла мне девушка, - там за ними по-другому ухаживают. И вообще редко подпускают к нам. Наш плюс в том, что мы понимаем, что больны.

- И всего-то? Хотя я раньше думала, что этого достаточно, чтобы жить нормально. Ай, ладно.

Я махнула рукой, но мысли остались глубоко в голове. Мне думалось тогда очень важным попросить у отца хороших сигарет и ноутбук, чтобы я могла писать.

- И правильно, - ответила Рей, - поздно уже. Пошли спать.

Я лишь кивнула, и мы отправились в комнату.

- Рей, спокойной ночи.

- И тебе, - ответила сонная девушка, устраиваясь под одеялом.